Солнцедар
Олег Дриманович

http://www.proza.ru/2010/01/31/239


Грива

Напротив, оттягивая пальцами карманы, пижонисто покачивался на каблуках тот самый уличный крупье. Под мышкой — колесо фортуны, как пятак в прорези.
— Что, халявщик, решил обыграть моё казино? А я смотрю — он, не он? Правда не узнал, или прикидываешься? Ладно, а так...
Парень подпихнул козырёк, вздыбив головной убор, и Никита обомлел. Лёша Грива — Гривенник. Школа №15 ГСВГ, дрезденский одноклассник, интеллектуальный раздолбай и предприниматель.
— Ты с какой пальмы свалился?
— Я даже спрашивать не буду. И так знаю — небось предки жариться притащили. Как же я рад тебя, сволочь, видеть! — прокричал Грива и двинул на Растёбина.
—Рехнуться! ГСВГ! Дрезден! Ликер под мостом у Эльбы, помнишь, как глушили?!
— Еще бы! Лохотронщик хренов!
— Но-но, всё по чесноку, бизнес!
— Свисти, знаю я!
— Вот же нарисовался, красавец! Раньше не мог? Мне утром в Туапсе — я ж перекати поле, — будто для наглядности, Лёша крутанул свой диск. — Как хочешь, мы должны отпраздновать, — сказал и нетерпеливо шмыгнул носом.
Никите вспомнилась эта его привычка: когда что-то наклёвывалось — гулянка, выгодное дельце, — он всегда азартно шмыгал своим длинным соплом, и в птичьих глазах бегало электричество.
Невообразимо, Лёша Гривенник — первый в классе точный мозг, специалист по верхнему брейку, торговец крадеными немецкими мопедами, стоял сейчас перед ним, здесь, в центре Сочи, и шало сиял. Грива был первым, кто затащил Никиту в немецкий гаштет: тёмное пиво «Радебергер», в микстурной прогорклости которого Растёбин не нашёл ничего приятного; первый, кто гонял по городку на «Симсоне-Эндуре». С иномарок, правда, сдирать эмблемы придумал не он, но он был первый, кто наладил в школе торговлю этими эффектными бесполезными блестяхами. За пять марок, подлец, впарил Никите кольца «Aуди», которых, чего уж скрывать, хотелось до дрожи, и которые даром были не нужны — висели потом дома на гвозде (не цеплять же их, как первокласснику, на портфель). Грива ввёл в школе моду на новый тип дружбы. Такая только нарождалась. По тогдашним меркам — неправильная дружба. Нечто необычное, скрепленное взаимной выгодой и в этом бесстыдстве откровенное. В общем, полное противоречие с канонами дружбы привычной — мушкетёрско-советской. Может, по-своему так и честней, размышлял Никита, ведь у каждого есть пределы альтруизма, но всё же какая-то это недодружба. За друга умирать нужно, а разве пойдёшь на смерть за компаньона? За кого бы мог умереть он сам — Никита не знал, но был уверен - умирать, если уж дружба настоящая, непременно надо. Главной притягательностью в новой дружбе было иное — природный магнетизм Гривы. И потом, чувак занимается коммерцией, дела делает, посвящает порой и тебя в тонкости бизнеса, бывает, в долю берёт, и вот ты уже сам чувствуешь, что сделал шаг в сторону суровых взрослых отношений. Внешне Лёша был компанейским, даже доверчивым; нередко в нём просыпался бескорыстный транжира, не жмотившийся на друзей, но в какой-то миг всю дружбистику сдувало, вперёд вылезал расчётливый бизнесмен, зашибающий пфенниги и марки на всём, что под руку подвернётся. Среди своих он без зазрения совести спекулировал дефицитными шмотками, решал за мзду контрольные по алгебре, продавал велики, толкал музыкальные записи или мог, как тогда, с кольцами Aуди, в две секунды объяснить, что без этого хромированного хлама счастья не видать. Все знали: выжига-Гривенник своего не упустит, но мало кто на него обижался: дружеский свой бизнес Лёша проворачивал с обезоруживающе честным лицом, всем видом давал понять: его нажива — дело десятое, главное –ваши желания и прихоти. Грива не стыдился именовать себя спекулянтом, при случае разъясняя отсталым, что всякий экономический прогресс на спекуляции и зиждется.
— Жлоб ты, Грива, аферист, — язвили его.
В ответ спокойно, без тени обиды, словно втолковывая недалёким элементарную математическую формулу, он развёрнуто, с примерами, отвечал.
— Это работает малость не так. Представь, ты посреди пустыни, вылакал все запасы воды, яйца всмятку, и тут я — твой спаситель с драгоценной влагой. Пёрся за тыщу километров, потратил уйму сил, времени, сам чуть не спекся в угольки. Неужели мне не причитается маленький навар? Это тебе не минералку за углом купить, сечёшь разницу? Любой спекулянт — немного джинн. Потёр ты лампу, и вот он я — чего изволите?
— Толкать умирающему воду, да еще с накруткой... цинично, Грива.
— Ты, значит, лопух, усосал всё разом, а я получаюсь циник и людоед? Типичный приём халявщика — обвинить в аморалке, чтобы поиметь задарма. Тебе вот кровь из носа нужен последний хит Бронски Бит, а самому ж плевать, что Грива не спал ночь — ловил радио Монте-Карло.

Никита потянул его на пирс, откуда били лучи дискотеки.
— Нет, туда не пойдем. Пойдем в центровое место. Паси, — выпятив живот, Грива расстегнул барсетку, тут же вспухшую рублёвыми жабрами, — можем себе позволить, мы сегодня богачи!
«Мы», — он всегда умел зайти с нужного бока, мысленно улыбнулся Никита.
— Есть тут один ресторанчик... — приобняв Растёбина, Грива развернул его было обратно в подъём.
Никита почувствовал себя неловко. В глазах друга сейчас горел искренний порыв, и всё равно он ощутил дурацкую эту принуждённость. Даже зная, что Леша угостить умеет и вряд ли даст заплатить хоть копейку, трудно было представить, что тратиться он станет легко, ведь коммерс не тратится даже — всегда по живому от себя отрывает, а это больно, наверное.
— Ну их, рестораны, давай лучше, как у Эльбы, — бутылочку - и к воде.
Грива задрал голову к небу, словно вдруг решил подсчитать, сколько там звёзд болтается. Скалькулировал, вздохнул, рубанув рукой воздух: мол, хер с тобой, уговорил.
— Ладно, тогда, у Эльбы, вроде как лучшее наше время было.
Неловкость Никитина тут же ушла. Он такой, какой есть — Грива, и Никита рад его видеть.

Дорогой к ближайшему ларьку и обратно к морю, друзья гомонили наперебой. Сколько в памяти из тех дрезденских времен, сколько всего за эти почти три года...
Никита дважды не поступил. Грива и не собирался поступать.
— Вот мой диплом, — стучал он в свой разнумерованный блин, как в бубен, и нараспашку скалился, словно обманул все чёртовы альма-матеры.
Никита заделался москвичом, даже почти успел влюбиться в столицу:
— Москва — это громада, махина!
А Грива, едва поезд пересек границу, распрощался с родителями, отправившимися дослуживать за Урал.
— Прокатился не слабо, весь юг исколесил.
— Не поверишь, — продолжал Никита, — кто б мне после выпускного заикнулся про школьную макулатуру... а с поступлениями этими — как накрыло, не оторваться от чёртовых классиков — книжку за книжкой...
— Жизнь, брат, наклонит, — искренне посочувствовал друг. — У меня тоже классики. Бандосы, коммерсы, отморозки. Раз, правда, крутил бизнес в долях с профессором астрофизики. Пуховики, варёнка... Вот лоб был, Лобачевский. Ну, а как ты вообще? — азартно сифонил он носом, - Чем занимался, что видел?
— Я...Ну, я... — и тут пробел, обрыв мысли, шарь ни шарь — пустота в голове. А что он, действительно, видел? Чем занимался почти три года? Бегал по репетиторам, копался в книжках, тух летом с родителями на даче. В сравнении с другом — унылое болотце, скучная жизнь. И рассказать нечего. Никита запнулся, как-то сник, а Лёша продолжал фонтанировать:
— Год в Гомеле, на рынке - челночил в Польшу. Потом Харьков — парфюмерия, бытовая химия. После Харькова — Одесса, Никополь, Ростов — тампоны, памперсы. Хоть знаешь, с кем говоришь? Я первый, блин, кто сюда памперсы привёз! А сколько влетал и поднимался... Нормально, рабочий момент. От такой жизни даже кайфую. Кто-то от баб, водки, а я — от горок этих русских. Нашёл, потерял, снова поднялся. Главное — сам себе хозяин. Башка вроде есть, руки тоже, чего еще надо? Балдею, если честно, Растёбыч, от этого нового времени. Отец за Уралом всё лямку тянет. Как муха в паутине, залип в своем позавчера. Уснул или усыпили его там, хер знает. Всё у него «без вариантов», все продались, кругом кидалово, обман... А я так думаю, мухоморы к нам в рот сами не лезут. Главное — вовремя башку в руки взять, выбрать-то всегда можно.
— Выбор разный бывает, посмотришь — какой там выбор, — глубокомысленно заметил Никита.
— Да ну, Растёбыч. Раньше — понятно. Сейчас его столько... вон — море, и не фуфловый, типа раньше. Будешь хоть иногда голову включать — вырулишь. При папиках только и был овечий, сейчас — твой. Стою, бывает, с колесом... хватает, конечно, идиотов, но большинство... им не особо до выигрыша, простодырам этим, деньги в предпоследнюю очередь. Стрелка завораживает, зуб даю. Тянет как магнит. Соскучились же хромосомой: азарт, игра, чёт-нечет… Смертельно соскучились. Наконец-то можно сделать свою ставочку. Свой выбор. Накушаются, пойдут выбирать уже зряче, вот тогда придётся мне переквалифицироваться, хе-хе.

Вышли на берег, взяли правее от волнореза, где дубасила по ушам дискотека. Сели у воды на какую-то мощную корягу. Бутылочка, как тогда на немецкой реке, пошла из рук в руки.
— Здесь-то как? Вправду с папиками? — принялся выспрашивать Грива.
Преисполненный гордости, что и сам имеет историий, Никита блеснул афёрой с путевкой, рассказал о последних приключениях с друзьями-подводниками: «Такие черти, спирт — стаканами глушат, весь санаторий от них на ушах!»
С важным видом достал свою ксиву.
— На мичмана глянуть хочешь?
— Ёлки, ты, что ли?! — рассмеялся Лёша, — Ни фига себе — с я-ко-ря-ми! А так папик не мог засунуть?
— Только до шестнадцати. И то - если с родителями.
— Слышал, по такому — метро там у вас бесплатно.
— Бесплатно-то бесплатно, если отец не заберёт.

Цветная плёнка


Грива вытянул из-под коряги бутылку, глянул на остатки сквозь просвет дискотечных огней.
— А вино то наше -ку-ку. Тебе как, прижилось? Еще одну?
Тренировки с видяевцами закалили — ни в одном глазу, только тёплая нега по жилам и лёгкость пуховая в голове.
Друзья двинули обратно к ларьку, обнявшись, вспоминая дрезденские истории.
— Остановку-то в Клотче помнишь?
— Ещё бы, красиво нас взяли, такой эскорт на эмцетах.
В дрезденском кинотеатре «Шайба», в 86-м году крутили штатовский фильм «Бит стрит» — кино о брейке, граффити, зарождении бит-музыки. Это было помешательство. Ходили они с пацанами раз двадцать, и потом на школьных дискотеках, отгораживаясь кругом от комсоргова взора, отчаянно копировали «лунную походку», пускали волну, делали закоротившегося электрика. Скоро вовсю расписывали нитрокраской армейские заборы: Break-dans, Ramo, Beat street. А как-то, осмелев, в пух и прах размалевали немецкую остановку. Полночи при свете фонариков, в чаду нитрухи корпели, и вышел шедевр: громоздящиеся небоскрёбы города-дьявола, а на переднем плане — брейкер крутит вертушку. Перемазанные, счастливые, стоят, любуются, — и тут в фантастических гермошлемах на двух эмцетах, из мрака, совершенно бесшумно — полицейский патруль. Ботфорты, краги, в катафотных орденах кожанки… Все очень серьёзно, внушительно, и вместе с тем нереально, по-киношному. От такого грозного великолепия их здорово перемкнуло — застыли, не могут двинуться. А полицейские медленно стягивают капли шлемов, слезают со своих коней. Плавные суровые робокопы идут к ним — парализованным советским соплякам. Что-то спрашивают со своим стальным немецким отскоком в согласных, тычут дубинками в шедевр. Наконец, понимают, кто перед ними, и тут у обоих такая усталость в глазах, оккупационная безнадёга: русские, снова русские.
Ломаной смесью, с пугающей в тоне корректностью, объясняют — надо вернуть, как было: «Обрат... делать обрат... чист и хорош, — показывают на часы, — зибен ур. Мы ждать. Найн — ехать к ваш командир».
Направляют дубинки в сторону части, в сторону военного городка.
Художники судорожно кивают: «Мы сделаем «обрат», «чист» и «хорош», потому как в курсе: если ехать к «командир» — с родителями за двадцать четыре часа можно загреметь обратно в Союз. Насмерть перепуганные, седлают свои велосипеды и мчатся в городок. КПП, ворота, сонный дежурный — долетели мигом. И тут удача: солдатики-духи в ночную, белят тополя штабной аллеи. Громыхая ведрами о рамы «Димантов», художники крутят назад по спящему району Клотче, к месту преступления. А там уже никого. Укатили, не дождались — тоже в курсе про русский страх двадцати четырех часов. Пусто, лишь из-за шторины в доме напротив — морщинистая улыбка сознательной немецкой бабушки-стукачки. Орднунг есть орднунг. К утру они вернули «чист» и «хорош». Тогда сошло с рук, пронесло. И скоро друзья взялись за старое. Правда, теперь всё было невинней. Под стекло на доске объявлений Дома офицеров вывесили художества по мотивам всё того же вражеского «Бит стрита». Исключительно в себе носить не могли, о чудо-танце должны узнать все. Начальник ДО прапорщик Дудуш, не раз гонявший их с паркета актового зала, быстро смекнул, чья это самодеятельность. Сигнал пошёл отцам, командирам отцов, в школу. Вызнал, понятно, и об авторстве заборных граффити. Никита долго помнил перлы тогдашней отцовской брани: «Негры-сифилитики корчатся, и эти остолопы туда же! Языком мне вылижешь все заборы!»
На неделю он был заключён под домашний арест. Двухкассетник «Шарп» вместе с коллекцией радио-хитов отец изъял. Ни магнитофона, ни тех плёнок Никита больше не видел. В школе их выволакивали на экстренном собрании, вменяя пропаганду чуждого образа жизни. Выволакивали — с отцом не сравнить — скучно, без задора, ни в одно своё слово не веря, под зевотные смешки сочувствующих одноклассников. Выволакивальщики, и те улавливали: вот-вот провоняет совок, 86-й как-никак год. Да и с родины приходят небывалые вести: нужно проветривать, потому как тухло, выходит, все эти годы не за бугром, а строго наоборот. Для группы войск запоздалые вести: кто, как не советские граждане ГСВГ, различали острей, откуда — веет, откуда — разит.